Дайте мне обезьяну - Страница 42

А когда он ехал к ней в маршрутном такси (тоже ведь предзнаменование), на город неожиданно обрушался шквальный ветер, не имевший отношения к делу, — листья, пыль, мусор, бумажки, от всего этого небо стало серо-коричнево-пестрым, к лобовому стеклу прилип рваный полиэтиленовый мешок, микроавтобус остановился на Большом проспекте, а длилось безобразие минут десять, не больше, потом уже у нее во дворе, когда солнце сияло и на небе ни тучки, он в числе прочих зевак лицезрел нерукотворную инсталляцию: увесистый сук ветхого тополя, килограммов на сто, а под ним покореженный капот нервно пиликающей «Тойоты», кому-то не повезло. Катя, почесывая Тима за ухом, рассказывала, как он испугался, когда распахнулось окно, ворвался ветер, записки… У нее были крупные губы, грустные, как и глаза. Тетюрин слушал рассеянно. «Записки?» — представил листы бумаги, летающие по квартире: чьи? Нет, «записки» она не говорила, он убежал «за миски» — забился в угол, за миски. Их было две, пластмассовые — одна для воды, синяя, другая для пищи, красная. И круглое, смуглое от загара лицо. «Хороший, хороший», — гладила Катя. Уж очень странное лето. Парниковый эффект. Смена климата. Август — кошмар.

Два года назад. И два дня, если точно.

Два года тому назад — начнем повыше — сестра Тетюрина по имени Лена уехала в Кинешму к больному бывшему мужу; сестрин брат Виктор Тетюрин поселился в ее мастерской на Васильевском острове, он перелопачивал чужие воспоминания о холере, Астрахань, 1968, что называлось «лит. обработкой», а также поливал цветы, подменял собою автоответчик, кормил попугая Петю, знавшего слово Крым, и выводил гулять бестолкового Тима, терьера. Этим летом он расстался с волоокой причиной своих прежних безумств и вообще отчего-то со всеми ссорился; был сам по себе, анахоретствовал, то есть в иных отношениях вел себя почти примерно, однако Тим настолько был бестолков, что убежал от Тетюрина в первый же день. Терьер. О ужас. Тетюрин забыл о воспоминаниях. Он сочинял теперь, что скажет сестре. Мало веря в успех и больше думая об отчетности, Тетюрин взвинтил тираж объявлений, расклеенных им по округе, до 150. На второй день поисков (и ожиданий) раздался звонок. Девушка Катя сообщила, что песик, «кажется», у нее. Тетюрин помчался к девушке Кате. Тим оказался действительно Тимом.

Был момент, когда Тим не знал, кого выбрать — Тетюрина или ее; стоял между ними и растерянно дергался — то к нему, то к ней. Плохо ли, хорошо ли — он знал их одинаково. Что-то было уже где-то такое. Так о том и речь, что банально.

Они вышли вместе на улицу, потому что ей было жалко с Тимом прощаться — просто вот так, — и, болтая (меньше всего о собаках), они дошли до места обитания Тетюрина, он пригласил ее «к себе» в мастерскую, она сказала ему «В другой раз» и пошла домой, и тогда он и Тим проводили ее до дома, купив по дороге вина, а когда до дома дошли, он и она, решили, что все-таки лучше пойти в мастерскую.

Они часто ссорились. За два года — навсегда — отношения рвали трижды, «навсегда», однако, кончалось, они почему-то оказывались друг с другом.

Однажды Катькина подруга сказала ему, что он отхватил первую красавицу на факультете. Он сказал это Катьке. «А ты не знал?» Нет, знал, конечно.

Но что главное? Детали: Катя чешет собаку за ухом, две миски, она любит собак… То на нее, то на него… — собачья растерянность.

Час усугубляющейся вины.

Добросовестно виноватый, он встал и отправился в штаб. Рита еще не спала, раскладывала компьютерные пасьянсы.

— Можно? — спросил, беря трубку, Тетюрин.

— Сколько угодно, — сказала Рита.

Набрал питерский номер.

— Привет, не спишь?

— Здравствуй, — отозвалась гулко; значит, в ванной скорее всего.

— Моешься?

— Почти.

Тетюрин ухватился за «почти», радуясь невнятности ответа, и дерг, дерг, как за ниточку: мол, «почти» это как? — покатил клубок разговора в закуток бестолковости. Но у Кати не то настроение.

— Сердишься? — спросил Тетюрин.

(Тут деликатная Рита вышла из комнаты.)

— Ничуть. Ты зачем звонишь?

Вот зачем. (Якобы.)

— Расскажи мне… как твои Ревякины познакомились.

Двойная-таки провокация. Во-первых, Ревякины не «твои», а «наши», а во-вторых, что за вопрос?

Между тем вопрос закономерный. Тетюрин работает. Смешно? Он конструирует эпизод. Историю знакомства в нескольких фразах. Потом расскажет подробности. Вернее, подробности ему сейчас как раз и нужны.

— Кого знакомства и с кем… — не поняла Катя —…подробности?

Ага, зацепило.

— Историю знакомства будущего сенатора с его будущей женой, он холостой, но мы его женим…

— А при чем тут Ревякины?

А лишайники при чем вчерашние? Зачем она втюхивала про лишайники?

— Катюша, подскажи, пожалуйста, мне по работе историю любви сочинить надо… Ничего в голову не приходит…

— Чем ты там занимаешься? — ужаснулась Катя.

Вот тем и занимаюсь, Катюша.

Снизошла, поведала Катя Тетюрину, где Ревякины познакомились. В Тбилиси. Каким боком занесло в Тбилиси Ревякиных, Катя не знала, да и Тетюрин больше не допытывался; не из-за Ревякиных же он звонил, в самом деле.

— Я тебя вчера не поздравил.

— С чем?

— С позавчерашним.

Не понимает?

— Со мной.

— Ты когда вернешься, Тетюрин?

— Скоро. Когда победим. А ты когда на Алтай?

— В понедельник.

— Привезешь меда алтайского?

— И мумие.

…В конце коридора на спинке кресла, в котором сидел охранник, Рита сидела, подобно птице. Оба просматривали глянцевый журнал. Тетюрин помахал рукой Рите, прежде чем вошел к себе в комнату. Так и должно быть, думал Тетюрин, если Рита, значит, нос прямой и тонкий, глаза черные. А еще Риты никогда не бывают полными.