Дайте мне обезьяну - Страница 83

Анастасия Степановна и Тетюрин поцеловались.

Они не придавали особого значения ритуальному поцелую. Просто Несоева не хотела обижать Тетюрина пустым напоминанием о несоответствиях, — не в ее ли жилах текла цыганская кровь? А Тетюрин не хотел обижать Несоеву недооценкой ее женственности и обаяния. Они поцеловались из уважения друг к другу — и как оказалось, достаточно неформально — собственно, так, как того и ждали от них кричавшие «горько».

Изумленно посмотрели друг другу в глаза.

В глазах Несоевой блеснул огонек (показалось Тетюрину).

— А что, — сказала ему тихо Несоева, — плюнуть бы на всю эту дурь и махнуть на Канары?..

Он покосился на Анастасию, шутит или нет. Прадедушка был цыганом. Прабабушку увел из-под венца. Представил: кто-нибудь умыкнет у него невесту прямо сейчас — позор на твою голову. Да хотя бы Богатырев. Чем не сюжет? Конец слухам о зоофилии.

Тетюрин хмыкнул.

Или нет — из конкурирующего блока. Каркар! Страсть и любовь. Ответ антитехнологов блока «Честь и достоинство».

Он засмеялся. Несоева тоже смеялась. Больно было смеяться Тетюрину. Больно и горько.

С места поднялась Анастасия Степановна, ей дали микрофон.

— Я сегодня утром подумала, — сказала Несоева просто и проникновенно, — счастлива ли я?

Она не торопилась с ответом — пусть все подумают. «Счастлива, счастлива!» — послышались выкрики.

— О да, я очень и очень счастливая. Вот мое счастье — близкий мне человек! — (Она показала рукой на Тетюрина.) — Вот мое счастье — моя любимая дочь! — (Показала на Жанну.) — И вот мое счастье — мои друзья… — (Тетюрин перестал отслеживать движения руки Анастасии Степановны.) — Мои друзья и мои соратники, мои единомышленники и те, кто меня благожелательно критикует, мои взыскательные оппоненты, вы все мое счастье! И вы, все вы, ради кого я работаю и воюю, воюю и вою, когда не выходит, не сплю по ночам, хочу, чтобы вышло, не мечтаю о выходных, но речь не о том, — вы, чьи имена я не знаю, но знаю: мы вместе, вот о чем речь, — вы все мое счастье!

Попытку аплодировать она пресекла энергичным взмахом руки.

— Я сегодня утром спросила себя: Анастасия, не стыдно ли быть счастливой тебе, когда столько вокруг несчастливых? И я ответила так: нет, не стыдно! Счастье, оно заразительно. Счастье, оно зажигательно. Считаю с этого дня себя обязанной быть счастливой. Но не хочу, не буду счастливой одна, хочу быть счастливой и буду вместе со всеми!

С жаром, с посылом продолжала Несоева:

— Быть счастливым, друзья мои, значит давать надежду на счастье тем, кто не счастлив еще! Мы все будем счастливы! Мое счастье — ваша надежда!

Овация потрясла окрестности. Кричали «ура».

— Браво, Тетюрин! — услышал Тетюрин.

— Тим! Тим!

Счастливую, еще более счастливую, чем молодожены, передавали по рукам прославленную дворнягу. В прошлом Ушанка, а ныне Тим, она или он, лизало руки передающих — блаженнейшее существо. Руки тянула к Тиму Несоева. Ей подали его через стол, и Анастасия Степановна поцеловала собаку в нос, Тим в ответ лизнул ей лицо и смазал помаду.

— Вот счастье мое! — провозгласила Несоева.

— За любовь, за любовь к животным! — кричал Богатырев, ничего не боясь, ничего не скрывая.

И услышал снова Тетюрин:

— Браво, Тетюрин!

На секунду показалось ему, что этот Тим и есть тот Тим.

— Скажи, — сказали ему.

И он встал, чтобы сказать.

Он не знал, что он скажет. Он сказал бы что-нибудь. Он сказал бы, что человек сам кузнец своего счастья, что все должно быть в человеке прекрасно, что мы ответственны за тех, кого приручили, и что красота спасет мир. Всем хорошим во мне я обязан книгам, сказал бы Тетюрин.

Но, встав, он смутился немного. Потому что все, сколько было присутствующих (и отсутствующих) здесь (и не здесь), сколько было (и не было), — все ему аплодировали, жениху новой невесты.

И поднял он руку — и кто как понял этот жест — то ли как просьбу прекратить овацию, то ли как спорадическую попытку хоть как-нибудь защититься — от популярности, что ли.

Лишь один нехороший не хлопал в ладоши — угнетенный чудовищной ношей, он, появившийся невесть откуда, вытянулся, как тропический богомол, в невероятном прыжке в сторону молодоженов.

Закрой Тетюрин телом своим тело новой невесты, или нет, не тело — и не телом закрой, а лицо — лицом, — все был бы подвиг. Но он и дернуться не успел, в чем была своя логика, ибо лишь для него, а не для нее предназначался свадебный торт. Для него лично.

Будь премьер-министром Тетюрин европейской страны, или будь владельцем какой-нибудь Майкрософты, или президентом Всемирного Валютного Фонда, он бы знал, как сохранить лицо, но мученик скромных соблазнов, легкий как пушинка Тетюрин был отброшен сладкой липкой ударной волной далеко-далеко-далеко (как ему показалось) назад — стук-бряк затылком об стену, и, пересчитывая какие-то рейки недолеченным тем же затылком — тык, тык, тык — сползал вниз, как дурак.

Инвалида, калеку, можно сказать! В новом костюме и с костылем!.. Есть ли совесть у вас, идиоты? Выродки и уроды, обидчивые бандюки из новоиспеченной элиты и ненормальные актуалисты с безумными своими проектами… И что тебе с того, что несчастного Дуремара уже мочат ногами? Почему так гадко во рту? Гадко, несладко? Дуремар, Дуремар, ты не тортометатель, а фекалометатель! Это не торт, а говно! Сделав мучительный вдох, подумал Тетюрин, что уже никогда не узнает, кто победит, а кто проиграет. Что не поплывет вместе с ним ни на какие Канары авантажная Анастасия и не расцветет у сестры кактус крайнция… Катя, солнце мое, я уже никогда, никогда не почувствую вкуса алтайского меда. Катя, прости! Чем я виноват? Неужели это конец? Неужели это конец? Ведь я молодой.