Дайте мне обезьяну - Страница 31

К оглавлению

— Нет, ты не торопись, ты подумай, взвесь. Ответь мне. Что ты скажешь, если я тебе предложу поработать на Косолапова?

— А кто такой Косолапый?

— Косолапов, а не Косолапый… Не на Косолапого, а на Косолапо-ва!.. Ты что, не знаешь, кто такой Косолапов?

Не знает.

Филимонов присвистнул.

— Да ты, дружок, не просто дилетант, да ты просто невежда!.. А еще о политике пишешь…

— А мне безразлично, о чем писать, — ответил Тетюрин, не теряя достоинства. — Могу и о погоде, и о турникетах в метро…

— Значит, так. Мы сейчас разминаемся кое-где. У нас там элекции…

— Эрекции?

Филимонов усмехнулся, скривив лицо, мол, старая и глупая шутка, но — оценил. Он и допустить не мог, что Тетюрин не понимает, о чем идет речь.

— Я в команде Косолапова четвертый год работаю. Я всем занимаюсь. Через меня — все! Правая рука, если хочешь. У нас текстовик треснул, инфаркт миокарда, есть место в строю. Пойдешь?

Разговор продолжили в другом кабаке, на Литейном; потом отмечались в Доме, кажется, Дружбы; потом заехали в кондитерский на Невском, где Филимонов купил конфет «Руслан и Людмила» два десятка коробок, их, коробки, Тетюрин тащил на себе, потому что был без вещей, а Филимонов — с вещами. В аэропорту Тетюрину (если ему не приснилось) сделали замечание: жеваный паспорт. Жеваный не жеваный, а все ж при себе. Основной вес брали уже в самолете. И после.

3

Было около шести, а Филимонова все не было.

Тетюрин ожил вполне и даже проголодался.

Он выспался наконец. Отсыпался Тетюрин тяжело и урывками — безоглядно проваливался в глубокую яму на минут этак 20–40, пока ему не кричали в ухо: «Тетюрин!» Он открывал глаза, понимал, что некому кричать ему в ухо, и вспоминал что-нибудь о себе новое… А потом опять опрокидывался туда, откуда его только что выдернули.

Тетюрин принял душ, и с этой минуты он всецело стал принадлежать действительности.

Живой, проголодавшийся, он собирал по карманам, что было, — и чем больше он находил, тем яснее осознавал свою зависимость от Филимонова. Ни много ни мало 8 рублей нашел Тетюрин, — мечта о бутерброде захватила его, — он решился отправиться в бар.

О ключах Тетюрин, естественно, не подумал и, когда вышел в коридор, захлопнул, естественно, дверь за собой. Он дернул ручку два раза и, обматерив замок, зашагал по безлюдному коридору. — Не настолько безлюдному, чтобы в конце коридора не сидел сикюрити. А сидел он, исполненный скуки, в глубоком велюровом кресле. Тетюрин был остановлен:

— Вы кто?

— Я туда, — Тетюрин показал на лифт.

— Я не спрашиваю куда, я спрашиваю: кто!

— Да я оттуда, — неопределенно показал Тетюрин рукой в обратную сторону.

— Откуда оттуда? Вас там не было!

— Это как? — изумился Тетюрин. — Я там был.

— В штабе не было. Я не видел.

Тетюрину бы сказать, из какого он номера, но какой номер того номера, вспомнил, что забыл посмотреть.

— Я выхожу, а не вхожу, — сказал Тетюрин угрюмо.

— Не важно, — ответил охранник (развалясь и раскинув руки, он повторял форму кресла с видом индивида, всего навидевшегося). — Вы, может, в окно влезли, откуда я знаю. Я не видел, как вы вошли.

«Придурок», — подумал Тетюрин.

— Фамилия Филимонов говорит что-нибудь? Я из номера Филимонова!

Эффект получился обратный ожидаемому: охранник встал на ноги, сделал два шага в сторону и на случай возможного бегства Тетюрина перегородил ему путь к пожарной лестнице, явно показывая, что номер с Филимоновым не пройдет.

— В чем дело?

— Минутку!

Тетюрин вспомнил другого. Вчера дежурил другой. С вчерашним Тетюрин даже пытался общаться, когда шли с Филимоновым. За жизнь — общались они — взаимоблагожелательно. Ну конечно, другой. Теперь он даже припоминал пшеничные усы вчерашнего. Этот был без усов, скуластый, с раздвоенным подбородком. Он соображал, что делать с Тетюриным.

Неизвестно, чем бы закончилось их противостояние, если бы из лифта не появились двое, оба в шелковых пиджаках и разноцветных галстуках.

Лица обоих показались Тетюрину полузнакомыми, а следовательно, одно на двоих, пускай и условное, можно было бы несомненно признать всецело знакомым лицом (0,5 + 0,5 = 1), достаточно лишь обратить к нему столь же условный сдвоенный взгляд. Что и сделал Тетюрин — условно — он обратил. Обобщенный образ вчерашних сотрапезников возник в тетюринской памяти.

— А! — воскликнул Тетюрин, узнав.

— О! — сказал Жорж (чье имя тут же вспомнил Тетюрин).

— Ха! — сказал Николай (он же Колян… Ах, Тетюрин, Тетюрин!..).

Они обменялись рукопожатиями. Тетюрин пожаловался:

— Вот, не пускают!

— Говорит, от Филимонова, — произнес охранник уже без прежней суровости, — а Филимонов еще утром ушел. Откуда я знаю, кто он такой! Я не видел, как он входил!

— Наш, — сказал Жорж.

— Да, мы с ним… вчера… там… — сказал Николай. — Ведь это был ты?

— Я, — Тетюрин сказал.

— Как дела? — спросил Жорж неуверенно.

— Ничего, — уверенно Тетюрин ответил.

— Вот, — сказал Николай.

— А чего же он тогда тут выебывается? — возмутился охранник.

— А нельзя ли повежливей? — возмутился Тетюрин.

— Ладно, ладно, идем, — вдвоем они его повели по коридору. Когда оглянулся, увидел охранника снова сидящим. Сейчас опять заскучает.

По опыту Тетюрин знал, что труднее всего изображать в прозе всякого рода перемещения и телодвижения. Ради бытовой убедительности, но часто вопреки художественности в целом героям приходится постоянно переходить с места на место, они должны своевременно появляться откуда-нибудь и своевременно удаляться куда-нибудь, садиться или ложиться, вставать, или вскакивать, или даже выскакивать (в частности, из-за стола), передвигать, например, стулья, совершать манипуляции с другими предметами: трогать, двигать, таскать; они должны шевелиться целиком, всем туловом или хотя бы шевелить конечностями; они обязаны постоянно и, главное, ненавязчиво фиксировать свое местоположение в пространстве относительно, допустим, стен, то, допустим, на них облокачиваясь, то хотя бы на них поглядывая, то еще как-то, а также относительно столов и шкафов и, что особенно важно, дверей и окон, без которых обойтись никак невозможно, потому что надо входить, выходить, высовываться, всовываться, отдергивать или задергивать занавески и пр., — а также относительно себе подобных героев. Все они обречены по возможности достоверно преодолевать досадные, малозначащие расстояния, думать о которых пишущему невыносимо невесело, но приходится думать. Какого лешего, думал Тетюрин, меня ведут в обратную сторону?